Неточные совпадения
— Не могу сказать, чтоб я был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников был педагог, которому было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам, есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, —
начал излагать свои мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме
службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Поживя долго безвыездно в Москве, он доходил до того, что
начинал беспокоиться дурным расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами своей
службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его.
В седьмом часу зашумели полотеры, зазвонили к какой-то
службе, и Левин почувствовал, что
начинает зябнуть.
Что прикажете? День я кончил так же беспутно, как и
начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к
службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
«Вот как приходится жить», — думал он, жалея себя, обижаясь на кого-то и в то же время немножко гордясь тем, что испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи
начала его
службы отечеству.
Воспитанный в недрах провинции, среди кротких и теплых нравов и обычаев родины, переходя в течение двадцати лет из объятий в объятия родных, друзей и знакомых, он до того был проникнут семейным
началом, что и будущая
служба представлялась ему в виде какого-то семейного занятия, вроде, например, ленивого записыванья в тетрадку прихода и расхода, как делывал его отец.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую
службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное время ровно ничего не делал.
Изменив
службе и обществу, он
начал иначе решать задачу существования, вдумывался в свое назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нем самом.
Старики понимали выгоду просвещения, но только внешнюю его выгоду. Они видели, что уж все
начали выходить в люди, то есть приобретать чины, кресты и деньги не иначе, как только путем ученья; что старым подьячим, заторелым на
службе дельцам, состаревшимся в давнишних привычках, кавычках и крючках, приходилось плохо.
Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую грамматику и синтаксис и
начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил, что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут, пожалуй, повредить
службе в присутственных местах.
— А если, —
начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от
службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Утро уходило у него на мыканье по свету, то есть по гостиным, отчасти на дела и
службу, — вечер нередко он
начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
Особенная эта
служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей,
начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Был тогда в
начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда, и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удаляясь на покой со
службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных.
Он
начал свою
службу тоже с Измайловского полка, состоял при Потемкине чем-то вроде адъютанта, потом служил при какой-то миссии и, возвратившись в Петербург, был сделан обер-прокурором в синоде.
Барыня с досадой скажет: «Только
начала было девчонка приучаться к
службе, как вдруг слегла и умерла…» Ключница семидесяти лет проворчит: «Какие нынче слуги, хуже всякой барышни», и отправится на кутью и поминки. Мать поплачет, поплачет и
начнет попивать — тем дело и кончено.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в
начале лекции явился инспектор, русской
службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Зато бешенство листов, состоящих на
службе трех императоров и одного «imperial»-торизма, вышло из всех границ,
начиная с границ учтивости.
На этом быке лежат все упования Пустотеловых. Они купили его, лет шесть тому назад, в «Отраде» (богатое имение, о котором я упоминал выше) еще теленком, и с тех пор, как он поступил на действительную
службу, стадо заметно
начало улучшаться.
— Сын у меня около тамошних мест в пограничном городе
службу начал, — говорит Любягин, — так он сказывал, что пречудной эти китайцы народ. Мужчины у них волосы в косы заплетают, длинные-предлинные, точно девки у нас.
Скучно становилось, тоскливо. Помещики, написавши уставные грамоты, покидали родные гнезда и устремлялись на поиски за чем-то неведомым. Только мелкота крепко засела, потому что идти было некуда, да Струнников не уезжал, потому что нес
службу, да и кредиторы следили за ним. На новое трехлетие его опять выбрали всемишарами, но на следующее выбрали уже не его, а Митрофана Столбнякова. Наступившая судебная реформа
начала оказывать свое действие.
Иван Федорович, будучи совершенно уверен в благоразумии тетушки,
начал по-прежнему исполнять свою
службу.
Помню, что в
начале революции я с большим трудом убедил священника нашего прихода в Большом Власьевском переулке выбросить из церковной
службы слово о самодержавном государе императоре.
Какие молодцы попадали сюда на
службу уже после реформы 1884 г., видно из приказов о смещении с должностей, о предании суду или из официальных заявлений о беспорядках по
службе, доходивших «до наглого разврата» (приказ № 87-й 1890 г.), или из анекдотов и рассказов, вроде хотя бы рассказа о каторжном Золотареве, человеке зажиточном, который водил компанию с чиновниками, кутил с ними и играл в карты; когда жена этого каторжника заставала его в обществе чиновников, то
начинала срамить его за то, что он водит компанию с людьми, которые могут дурно повлиять на его нравственность.
В прежнее время на каторге служили по преимуществу люди нечистоплотные, небрезгливые, тяжелые, которым было всё равно, где ни служить, лишь бы есть, пить, спать да играть в карты; порядочные же люди шли сюда по нужде и потом бросали
службу при первой возможности, или спивались, сходили с ума, убивали себя, или же мало-помалу обстановка затягивала их в свою грязь, подобно спруту-осьминогу, и они тоже
начинали красть, жестоко сечь…
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого
начал я
службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
Паншин
начал с комплиментов Лаврецкому, с описания восторга, с которым, по его словам, все семейство Марьи Дмитриевны отзывалось о Васильевском, и потом, по обыкновению своему, ловко перейдя к самому себе,
начал говорить о своих занятиях, о воззрениях своих на жизнь, на свет и на
службу; сказал слова два о будущности России, о том, как следует губернаторов в руках держать; тут же весело подтрунил над самим собою и прибавил, что, между прочим, ему в Петербурге поручили «de populariser l’idée du cadastre».
Ивану пошел всего двадцатый год, когда этот неожиданный удар — мы говорим о браке княжны, не об ее смерти — над ним разразился; он не захотел остаться в теткином доме, где он из богатого наследника внезапно превратился в приживальщика; в Петербурге общество, в котором он вырос, перед ним закрылось; к
службе с низких чинов, трудной и темной, он чувствовал отвращение (все это происходило в самом
начале царствования императора Александра); пришлось ему, поневоле, вернуться в деревню, к отцу.
Он оставил
службу по неприятностям, но, вероятно, устроивши дела свои в деревне нынешним летом, опять
начнет трудиться для пользы общественной.
— Мне очень мило, —
начал Зарницын, — мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род моей
службы, засвидетельствовать вам мое сочувствие за те реформы, которые хотя слегка, но
начинают уже чувствоваться по нашему учебному округу.
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который
начал становиться невыносим ему своим усердием к
службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
— Где же вы предполагаете
службу вашу
начать? — продолжал он допрашивать гостя.
— Господин министр, —
начал он, сам стоя и не сажая Вихрова, — поручил мне вам передать: в какую губернию вы желаете быть отправлены и определены на
службу?
Малейшие стоны его, я вообразить не могу, до какой степени раздирали мне сердце, но, впрочем, ты сам знаешь по собственному опыту, что я в привязанностях моих пределов не знаю, и вдруг за все это, за всю любовь и
службу моему супругу, я
начинаю видеть, что он все чаще и чаще
начинает приезжать домой пьяный.
Я знал одного шпиона: придет, бывало, со
службы домой, сядет за фортепьяно,
начнет баллады Шопена разыгрывать, а слезы так и льются, так и льются из глаз.
Он живо перенес крестьянский поселок за плодовый сад, выстроил вчерне большой дом, с башнями и террасами, лицом к Вопле, возвел на первый раз лишь самые необходимые
службы, выписал садовника-немца, вместе с ним проектировал английский сад перед домом к реке и парк позади дома, прорезал две-три дорожки, но ни к нивелировке береговой кручи, ни к посадке деревьев, долженствовавшей положить
начало новому парку, приступить не успел.
Прошло года четыре. Я только что вышел из университета и не знал еще хорошенько, что мне
начать с собою, в какую дверь стучаться: шлялся пока без дела. В один прекрасный вечер я в театре встретил Майданова. Он успел жениться и поступить на
службу; но я не нашел в нем перемены. Он так же ненужно восторгался и так же внезапно падал духом.
И вот теперь, отходя как будто в сторону от действительности, глядя на нее откуда-то, точно из потайного угла, из щелочки, Ромашов
начинал понемногу понимать, что вся военная
служба с ее призрачной доблестью создана жестоким, позорным всечеловеческим недоразумением.
— Да точно так-с. Теперь конец месяца, а сами вы изволите помнить, что его высокородие еще в прошлом месяце пытал меня бранить за то, что у меня много бумаг к отчетности остается, да посулил еще из
службы за это выгнать. Ну, а если мы эту бумагу
начнем разрешать, так разрешим ее не раньше следующего месяца, а дополнительных-то сведений потребуешь, так хоть и не разрешена она досконально, а все как будто исполнена: его высокородие и останутся довольны.
Но повторяю: наследственное ли имение или благоприобретенное, во всяком случае, надо
начать с домашней обстановки, отложив на время мечты об усовершенствованных приемах полеводства, об улучшении породы скота и т. п. Все в упадке: и дом, и скотный двор, и
службы, все требует коренного, серьезного ремонта.
Но юноша, вскоре после приезда, уже
начал скучать, и так как он был единственный сын, то отец и мать, натурально, встревожились. Ни на что он не жаловался, но на
службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном городе, не любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
Прежде всего он обеспечил себя с материальной стороны, устроившись по
службе; потом
начал прислушиваться, стараясь уловить игру партий, их относительную силу, а также характер тех неожиданностей, которые имеют свойство — всякие расчеты и даже самую несомненную уверенность в одно мгновение обращать в прах.
Только обязательная
служба до известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил, не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно, была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном доме, где все,
начиная с отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
— Ни стыдиться, ни скрывать этого не намерен! — повторял губернатор, а потом вдруг обратился к Экзархатову. — Послушайте! —
начал он. — Не хотите ли, пока есть еще время, вместо настоящей вашей
службы получить место какого-нибудь городничего или исправника, окружного, наконец, начальника?.. Я, по своему влиянию, могу еще теперь сделать это для вас.
— Не лицам!.. На
службе делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! — воскликнул он и, встав с своего места,
начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался с ним заговорить.
Полина совсем почти прищурила глаза и
начала рисовать. Калинович догадался, что объявлением своей
службы он уронил себя в мнении своих новых знакомых, и, поняв, с кем имеет дело, решился поправить это.
На первой неделе у них, по заведенному порядку,
начали говеть: ходили, разумеется, за каждую
службу, ели постное, и то больше сухоедением.
— Нет! —
начал он. — Это обидно, очень обидно! Обидно за себя, когда знаешь, что в десять лет положил на
службу и душу и сердце… Наконец, грустно за самое дело, которое, что б ни говорили, мало подвигается к лучшему.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась
служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна
начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
Прочие власти тоже,
начиная с председателей палат до последнего писца в ратуше, готовы были служить для него по
службе всем, что только от них зависело.